Неточные совпадения
— Давненько, лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем
жила.
В одном доме
жили. Они — на чердаке, а я с отцом
в подвале.
Незнакомым, гнусавым голосом Дронов отрывисто и быстро рассказал, что
живет он плохо, работы — нет, две недели мыл бутылки
в подвале пивного склада и вот простудился.
— Был проповедник здесь,
в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
«Как у меня доставало силы
жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать
в этом
подвале? И не только
жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля.
В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам
жить. Тогда ты и уйдешь из
подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, — и будем
жить.
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: — пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня
проживу в своем
подвале без тоски, пожалуй, и больше
проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
Только после смерти Карташева выяснилось, как он
жил:
в его комнатах, покрытых слоями пыли,
в мебели, за обоями,
в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились
в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит.
В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Здесь
жил он сам, а
в доме № 24, на «вольном месте»,
жила его дворня, были конюшни, погреба и
подвалы.
Это было смешно и непонятно: наверху,
в доме,
жили бородатые крашеные персияне, а
в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, — это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано.
И
жил он, ваш блаженныя памяти прадедушка,
в хоромах деревянных малых; а что добра после себя оставил, серебра что, всяких запасов, все
подвалы битком набиты были.
— Стало быть, была очень бедная, коли
в углу
в подвале жила?
Но все-таки
в овраге, среди прачек,
в кухнях у денщиков,
в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее, чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева
жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну; они говорили о грехах, о смерти, очень боялись ее, они толклись, как зерна вокруг жернова, всегда ожидая, что вот он раздавит их.
На другой день вечером первый поезд был уже
в семи верстах от Парашина; выкормили усталых лошадей и, только начала заниматься летняя заря, нагрянули на широкий господский двор и подъехали прямо к известному
подвалу, находившемуся возле самого флигеля,
в котором
жил Куролесов.
В подвале жил сапожник Перфишка с больной, безногою женой и дочкой лет семи, тряпичник дедушка Еремей, нищая старуха, худая, крикливая, её звали Полоротой, и извозчик Макар Степаныч, человек пожилой, смирный, молчаливый.
Подгоняемый своей догадкой, он через несколько секунд был
в подвале, бесшумно, как мышонок, подкрался к щели
в двери и вновь прильнул к ней. Дед был ещё
жив, — хрипел… тело его валялось на полу у ног двух чёрных фигур.
Илья тоже привык к этим отношениям, да и все на дворе как-то не замечали их. Порой Илья и сам, по поручению товарища, крал что-нибудь из кухни или буфета и тащил
в подвал к сапожнику. Ему нравилась смуглая и тонкая девочка, такая же сирота, как сам он, а особенно нравилось, что она умеет
жить одна и всё делает, как большая. Он любил видеть, как она смеётся, и постоянно старался смешить Машу. А когда это не удавалось ему — Илья сердился и дразнил девочку...
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от
подвалов до крыши дом был тесно набит людьми, и каждый день с утра до вечера они возились
в нём, точно раки
в корзине. Работали здесь больше, чем
в деревне, и злились крепче, острее.
Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало,
в нём тихо бился вопрос...
Название каменной придается ему некоторыми натуралистами потому, что он любит
жить в каменных, опустелых зданиях и развалинах; впрочем, хорек
живет иногда
в фундаментах и
подвалах жилых каменных строений и даже
в подвалах и погребах деревянных домов и крестьянских изб.
И вот я
в полутатарском городе,
в тесной квартирке одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на пригорке,
в конце узкой, бедной улицы, одна из его стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы;
в зарослях полыни, репейника и конского щавеля,
в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный
подвал,
в нем
жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне этот
подвал, один из моих университетов.
Жил он
в подвале грязного дома и занимался столярной работой для «равновесия тела и души».
— Не вышел, матушка, — сказал Самоквасов. — Как
жил двадцать два года
в подвале, так и при́ смерти не вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул, помер на обычном ложе своем…
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам с тобой посоветовать. Вечор некогда было и сегодня тож. Гости-то наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала, чай, что
в подвале-то
жил,
в затворе спасался.
Закипели работы
в Фатьянке, и месяца через два саженях
в двадцати от Святого ключа был выстроен поместительный дом. Много
в нем было устроено темных переходов, тайников, двойных стен и полов,
жилых покоев
в подвалах с печами, но без окон. И дом, и надворные строенья были обнесены частоколом с заостренными верхушками, ворота были только одни прямо перед домом, а возле частокола внутри двора насажено было множество дерев и кустарников. Неподалеку от усадьбы с полдюжины крестьянских изб срубили.
— Пройдешься мимо, — отделал себе спекулянт квартиру нашу,
живет в ней один с женой да с дочкой. Шторы, арматура блестит, пальмы у окон. И не признаешь квартирку. Вот какие права были! Богат человек, — и пожалуйте,
живите трое
в пяти комнатах. Значит, — спальня там, детская, столовая, — на все своя комната. А рабочий человек и
в подвале проживет,
в одной закутке с женой да с пятью ребятишками, — ему что? Ну, а теперь власть наша, и права другие пошли. На то не смотрят, что богатый человек.
Платить за комнату десять рублей было теперь не по средствам; они наняли за пять рублей на конце Малой Разночинной крошечную комнату
в подвальном этаже;
в двух больших комнатах
подвала жило пятнадцать ломовых извозчиков.
— Вселил бы я его
в свой
подвал, поглядел бы, как бы он там
жил с дочкою своею,
в кудряшках да с голенькими коленками! Идешь с завода
в подвал свой проклятый, поглядишь на такие вот окна зеркальные. Ишь, роскошничают! «Погоди, — думаешь, — сломаем вам рога!» Вот и дождались, — сломали! А что вещи, говорите, чужие, да квартира чужая, — так мы этого не считаем.
Дворецкий парень был наметанный, каждый взгляд князя понимал. Тотчас, бывало, смекнет,
в чем дело. Было у князя
в подвале старое венгерское — вино дорогое, страх какое дорогое! Когда еще князь Алексей Юрьич при государыне
в Питере
проживал, водил он дружбу с цесарским резидентом, и тот цесарский резидент из своего королевства бочек с пять того вина ему по дружбе вывез. Пахло ржаным хлебом, оттого князь и звал его хлебом насущным. А подавали то вино изредка.
Не
в подвале ли твоем
жило благородное семейство, некогда богатое, потом обнищавшее?
Тогда мы
жили очень бедно,
в самом настоящем
подвале дома церкви Николая, что
в Грачах, нам совсем было не до дач и не до выездов за город на каникулы, и А. П., уже студенту, приходилось каждое лето проводить
в Москве и не отправляться дальше Богородского, Сокольников и других подмосковных дачных поселков, так талантливо осмеянных им
в «Пестрых рассказах».
А учение мира сказало: брось дом, поля, братьев, уйди из деревни
в гнилой город,
живи всю свою жизнь банщиком голым,
в пару намыливая чужие спины, или гостинодворцем, всю жизнь считая чужие копейки
в подвале, или прокурором, всю жизнь свою проводя
в суде и над бумагами, занимаясь тем, чтобы ухудшить участь несчастных, или министром, всю жизнь впопыхах подписывая ненужные бумаги, или полководцем, всю жизнь убивая людей, —
живи этой безобразной жизнью, кончающейся всегда мучительной смертью, и ты ничего не получишь
в мире этом и не получишь никакой вечной жизни.